Неточные совпадения
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами
разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и
стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Как ни было это дурно, это было всё-таки лучше, чем
разрыв, при котором она
становилась в безвыходное, позорное положение, а он сам лишался всего, что любил.
Такая улика!» Он сдернул петлю и поскорей
стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье.
Зрачки ее были расширены и помутнели, опухшие веки, утомленно мигая,
становились все более красными. И, заплакав,
разрывая мокрый от слез платок, она кричала...
«Прошлое», — подумал он и, не прибавив «мое»,
стал разрывать на мелкие клочья памятники дешевого свободомыслия и юношеского своего увлечения.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее
стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его
разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот только положу две заплатки здесь, и уху
станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять
разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. — Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть,
разорвали: дрался — признавайся?
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча
стал падать на левую сторону. «
Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Спустя полчаса трисель вырвало. Наконец
разорвало пополам и фор-марсель. Дело
становилось серьезнее; но самое серьезное было еще впереди. Паруса кое-как заменили другими. Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость — и было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть.
В
статьях этих я жил вместе с войной и писал в живом трепетании события. И я сохраняю последовательность своих живых реакций. Но сейчас к мыслям моим о судьбе России примешивается много горького пессимизма и острой печали от
разрыва с великим прошлым моей родины.
— Не могу я тут поступить как надо,
разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если я
разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней не
разорвал, она все еще надеется и не
станет губить этого изверга, зная, как я хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не
разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете
стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы, так что даже
стал в литературных кружках известен.
Утром после бури еще моросил мелкий дождь. В полдень ветер
разорвал туманную завесу, выглянуло солнце, и вдруг все ожило: земной мир сделался прекрасен. Камни, деревья, трава, дорога приняли праздничный вид; в кустах запели птицы; в воздухе появились насекомые, и даже шум воды, сбегающей пенистыми каскадами с гор,
стал ликующим и веселым.
Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему не было выгоды,
стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в
разрыве дружбы, ясно было — нет, так не о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи не хуже его.
— И вот теперь все кончено! — начал я снова. — Все. Теперь нам должно расстаться. — Я украдкой взглянул на Асю… лицо ее быстро краснело. Ей, я это чувствовал, и стыдно
становилось и страшно. Я сам ходил и говорил, как в лихорадке. — Вы не дали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами
разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усомнились во мне…
Наиболее боевыми были мои собственные
статьи, и они иногда производили впечатление скандала, например,
статьи против Карловацкого епископата, против
разрыва с Московской церковью, против осуждения митрополитом Сергием учения о Софии отца С. Булгакова, против Богословского института в связи с историей с Г. П. Федотовым.
Католический
разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими.
После протестантского
разрыва личность почувствовала себя оторванной от объективного бытия, погруженной в себя и
стала рефлектировать, потеряла личность источники питания, не имеет уже доступа к сокам бытия.
Он, впрочем, знает, что если б он
разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть,
стала бы его другом.
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась после своего
разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемо
становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею,
разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и
стала бы вашим другом.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я
стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась
разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
После
разрыва с Лизою Розанову некуда
стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а лето хотя уже и пришло к концу, но дни стояли прекрасные, теплые, и дачники еще не собирались в пыльный город. Даже Помада
стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.
Отмахиваясь от них своими длинными рукавами, он закричал, но собаки еще пуще на него накинулись, и одна из них, более других смелая,
стала хватать его за шинель и
разорвала ее.
— Покажите, покажите мне это кольцо! — говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. — Никакого
разрыва нет на кольце, — говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке,
стал смотреть на кольцо.
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня до последней крайности.
Стало быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на
разрыв. Может быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто хотели ее
разорвать. Грозный старик в одну минуту
стал слабее ребенка. О, теперь уж он не мог проклинать; он уже не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
Мышь пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло,
разорвав неподвижность тишины невидимой молнией звука. И снова
стали ясно слышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе крыши, они шарили по ней, как чьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечая медленный ход осенней ночи…
Он со злобным наслаждением
разорвал письмо пополам, потом сложил и
разорвал на четыре части, и еще, и еще, и когда, наконец, руками
стало трудно рвать, бросил клочки под стол, крепко стиснув и оскалив зубы.
Калинович между тем,
разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало
становиться неловко.
Калинович, сам не зная как, увлекся ее порывистою и безрассудною страстью, а под минутным влиянием чувственности
стал с нею в те отношения, при которых
разрыв сделался бесчеловечен и бесчестен.
Причины начинающегося
разрыва покамест были еще для Варвары Петровны таинственны, а
стало быть, еще пуще обидны; но главное в том, что Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое-то необычайно высокомерное положение.
Статский советник Дыба уж закашлял и будет всю зиму закатывать, а сосед его, статский советник Удав, всю зиму будет удивляться, как это Дыбу не
разорвет, а сам в то же время
станет благим матом кричать: ах, батюшки, геморрой!!
И, как это бывает во сне, положение его,
становясь всё мучительнее и мучительнее, доходит, наконец, до последней степени напряжения, и тогда он начинает сомневаться в действительности того, что представляется ему, и делает усилие сознания, чтобы
разорвать то наваждение, которое сковывает его.
— На одну ногу
стану, за другую дерну, пополам
разорву! — свирепо кричала Ершова.
Но вот всё чаще в речь её
стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых слов, они разделяли,
разрывали понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было: какая связь между тем, что она говорит сейчас, с тем, что говорила минутою раньше?
Положение отряда Милославского, из которого не оставалось уже и третьей доли,
становилось час от часу опаснее: окруженный со всех сторон, стиснутый между многочисленных полков неприятельских, он продолжал биться с ожесточением; несколько раз пробивался грудью вперед; наконец свежая, еще не бывшая в деле неприятельская конница втеснилась в сжатые ряды этой горсти бесстрашных воинов,
разорвала их, — и каждый стрелец должен был драться поодиночке с неприятелем, в десять раз его сильнейшим.
— У меня такое чувство, как будто жизнь наша уже кончилась, а начинается теперь для нас серая полужизнь. Когда я узнал, что брат Федор безнадежно болен, я заплакал; мы вместе прожили наше детство и юность, когда-то я любил его всею душой, и вот тебе катастрофа, и мне кажется, что, теряя его, я окончательно
разрываю со своим прошлым. А теперь, когда ты сказала, что нам необходимо переезжать на Пятницкую, в эту тюрьму, то мне
стало казаться, что у меня нет уже и будущего.
И вот теперь, на старости, мы вдруг
стали припоминать, изумляться, страдать: как, дескать, нас не
разорвало!
Все мои умные разговоры сразу вспорхнули, как стая испуганных воробьев, и я опять почувствовал себя совершенно беспомощным, если бы она захотела подойти ко мне. Поэтому я свернул в сторону и сел на скамейку под нависшими ветвями. Она меня не заметила и, обойдя клумбу другой стороной, тоже села на скамью. Вынув из красивой сумочки письмо в очень большом конверте, она нетерпеливо
разорвала его и
стала читать при наступающем легком сумраке.
— Молли, да не та! — вскричал я злорадно, рухнув ниц и со всей силой ударив его головой между ног, в самом низу — прием вдохновения. Он завопил и свалился через меня. Я на бегу
разорвал пояс юбки и выскочил из нее, потом, отбежав,
стал трясти ею, как трофеем.
Через месяц мне написал Поп, — он уведомлял, что Ганувер умер на третий день от
разрыва сердца и что он, Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что
стало с Молли и другими, о том ничего не упомянул.
Когда произошел
разрыв между ее семейством и моим, я
стал редко ее видеть: отец мой строжайше запретил мне навещать Латкиных — и она уже не показывалась у нас в доме.
Съехались извозчики, усадили пьяных и повезли; впереди, стоя, ехал друг человеческий и что-то кричал в кулак, как в рупор. Дождь прекратился, но небо было грозно чёрное, каким никогда не бывает наяву; над огромным корпусом караван-сарая сверкали молнии,
разрывая во тьме огненные щели, и
стало очень страшно, когда копыта лошадей гулко застучали по деревянному мосту через канал Бетанкура, — Артамонов ждал, что мост провалится и все погибнут в неподвижно застывшей, чёрной, как смола, воде.
Он сказал: «Не будем говорить», — а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне
стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг,
разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.
Тот же Ребер привлекался недавно к суду за то, что в Лодзи, во время состязания с известным польским атлетом Владиславским, он, захватив его руку через свое плечо приемом tour de bras,
стал ее выгибать, несмотря на протесты публики и самого Владиславского, в сторону, противоположную естественному сгибу, и выгибал до тех пор, пока не
разорвал ему сухожилий, связывающих плечо с предплечьем.
Суровая, угловатая худоба тёти Лучицкой колола ему глаза; он не мог видеть её длинной шеи, обтянутой жёлтой кожей, и всякий раз, как она говорила, — ему
становилось чего-то боязно, точно он ждал, что басовые звуки, исходившие из широкой, но плоской, как доска, груди этой женщины, —
разорвут ей грудь.
Мямлин(робея, не договаривая и стараясь свою мысль довыразить более жестами). Да там-с, я, ей-богу, и не знаю… Но что будто бы, когда там… Владимир Иваныч… поссорился, что ли, с графом… то прямо приехал в Немецкий клуб, и что господин Шуберский там тоже был… Владимир Иваныч подозвал его к себе и
стал ему рассказывать, что там… граф кричал, что ли, там на него и что будто бы даже
разорвал… я уж и не понял хорошенько, что это такое…
разорвал письмо, что ли, какое-то…
Разве дождемся такого времени, когда литература опять
разорвет уже решительно всякую (и теперь, правда, слишком слабую) связь с обществом и ограничена будет одними только собственными, домашними интересами, когда литераторы принуждены будут писать только о литераторах и только для литераторов, — тогда, вероятно, с успехом будут повторяться и явления вроде мерзляковского разбора «Россиады» или вроде прекрасной
статьи г. Боткина о Фете.
Собрались женщины и
стали выть над нею, как собаки, охваченные тоской и ужасом. А она, ускоряя движения и отпихивая протянутые руки, порывисто кружилась на трех аршинах пространства, задыхалась и бормотала что-то. Понемногу резкими короткими движениями она
разорвала на себе платье, и верхняя часть туловища оголилась, желтая, худая, с отвислыми, болтающимися грудями. И завыла она страшным тягучим воем, повторяя, бесконечно растягивая одни и те же слова...